Страна комиссаров

Комиссар Первухин
Лучше бы сказал,
Да в прошлой заварухе
Он без вести пропал.
Наверное, убили,
Предали земле…
Силён он был на митингах,
Да не силён в седле.
                  Из песни

А по-прежнему — комиссары

Каких только слов не придумали в первые годы Советской! Ревком, комбед, исполком, чрезвычайка, совдеп… И даже во время Ижевско-Воткинского антибольшевистского восстания дорвавшиеся до власти эсеры придумали чудовищное словообразование — Прикомуч, т.е. Прикамский Комитет Учредительного Собрания. А вот слово “комиссар” вовсе не большевики придумали.

Долог оказался путь этого слова из латыни через польский язык в речь наших предков. Но уже в конце 16-го века званием сим были облечены русские зарубежные дипломаты. Затем почти двести лет комиссарами в России величали полицейских чиновников, приставов. В том же “Тарасе Бульбе” Гоголь писал: “В трёх случаях всегда следует взяться за саблю, именно: когда комиссары не уважили в чём старшин…когда поглумились над православием… и, наконец, когда враги были бусурманы и турки”.

Небось, защитники Ижевска и Воткинска тоже вспоминали эти строки классика, когда отражали атаки латышей, мадьяр, китайцев, предводительствуемых непременными комиссарами. Последние, пожалуй, и национальности-то не имели: не русские, не латыши, не евреи, не удмурты — одно слово, интернационалисты, помешанные на “мировой революции”.

Комиссары разных мастей с этого времени надолго вошли в жизнь мирного российского обывателя: политические, военные, народные — и все, в соответствии со словарём, доверенные и уполномоченные партией бдить за человеческими душами, ну, или хотя бы за какой-то отраслью народного хозяйства, промышленности. Впоследствии кое-что в этой политической системе реформировалось, к примеру, наркомов стали величать министрами, но основа, суть остались: “Замполиты, политруки, а по-прежнему — комиссары”.

Как ни странно, нынешние военкоматы вполне соотносятся с дореволюционным значением слова “комиссариат” — ведомство, снабжавшее армию, в данном случае, получается, людьми. Наверное, среди комиссаров, политруков, замполитов были и достойные люди, радеющие за идею, только революционный вихрь вынес на поверхность и мусор человеческий. Мало того, что было его изрядно, так он ещё и был заметен, поскольку эти люди жили по соседству или оставили о себе долгую память своим непотребством.

Время митингов

Слово “митинг” чем-то очень напоминает другое, не очень приличное, слово “петинг”. Особенно, если этот митинг большевистский. А они гремели по всему Сарапульскому уезду после ухода повстанцев. Комиссары вещали перед молчаливой испуганной толпой, силой согнанной на площадь. Народ же, напуганный расстрелами, безмолвствовал. Цена свободы слова оказалась слишком велика — человеческая жизнь. Шпионаж был развит необычайно, на каждого находился у чекистов свой крючок. Для этой цели вербовали даже подростков, шмыгающих в толпе на митингах, базарах и церковных службах.

В одном из сёл Сарапульского уезда долго помнили комиссара Степанова. На сельский митинг к нему пожаловал из Сарапула сам политический комиссар Лурье. Речь заезжего красного начальника крестьяне слушали внимательно, а он, как полагается, громил буржуев, белую банду, кулаков, Особенно же комиссар ополчился почему-то на учителей и студентов, которых объявил врагами народа, “сволочами с галстухами и шляпками”, от которых “всё зло повелось в Прикамье”. Тут-то ему на глаза и попалась обычная сельская церковь. Новая жизнь и нелепая буржуазная выдумка в сознании комиссара Лурье не стыковались никак и после нескольких пошлых и кощунственных для верующих анекдотов он предложил вынести резолюцию о приспособлении храма в культурно-просветительское учреждение, например, народный дом.

Тут-то и не выдержало чьё-то религиозное сердце:

— Не дадим храма!

Председатель митинга комиссар Степанов, перед этим изрядно принявший самогонки, вскочил на помост с револьвером в руке:

— Как не дадим? Кто не даст? Выходи, сволочь, кто сказал!

Услужливые красноармейцы уже волокли сквозь расступившуюся толпу жалкого мужичонку в старом оборванном зипунишке. Удар комиссарской плети пришёлся по голове.

— Тащите гадину за овин! — скомандовал Степанов красноармейцам.

Пока оратор держал речь перед остолбеневшими крестьянами, за овином творил скорый и немилостивый суд комиссар Степанов. Мужичку сунули в руки лопату и заставили рыть яму. Как он не умолял о пощаде, не ползал у ног комиссара, не целовал его сапоги, власть была неумолима.

Когда яма оказалась достаточно глубокой, крестьянина неожиданно подхватили трое красноармейцев, скрутили ему руки-ноги, воткнули в рот паклю и опустили на колени в яму. На ноги несчастного бросили несколько камней и засыпали яму по грудь жертве. В это время прибежал красноармеец с бутылкой керосина и облил судорожно дрожащую и уже посиневшую голову несчастного.

Когда запылал за овином живой костёр, комиссар Степанов, пошатываясь то ли от усталости, то ли от выпитой самогонки, вернулся на митинг. Наверное, потолковать о завоеваниях революции, к примеру, о свободе слова.

Озорной комиссар

Про комиссара Антошовича, любимца коммунистов 2-й “Железной дивизии” Азина мы уже как-то рассказывали: случилось ему однажды в пьяном виде на зайцев охотиться… с пулемётом. Зайчишко к деревне спасаться побежал, а комиссар из пулемёта так и сыпет. Вот шальная пуля и угодила в попову дочку, на что бравый комиссар по-революционному ответил: “Пролетарская пуля — не дура!”

Карьеру свою он начинал с должности начальника продотряда, не раз обвинялся за взяточничество, необоснованные расстрелы, за чрезмерную расправу сопротивляющихся грабежу крестьян. Пожурят его товарищи и отпустят, оправдав во всём.

Весёлый человек был комиссар Антошович, а что белая сволочь и их пособники понять “озорство” его не могут, так их надо к “стенке”. Комиссарские шуточки, и впрямь, порой были уморительны — для ценителей революционного юмора, конечно. Так однажды, напившись, он закатился к молоденькой учительнице, живущей в школе на конце села и предъявил ей три требования:

1. Поставить для него самовар.

2. Завести граммофон.

3. Выйти за него замуж.

Два первых требования учительница исполнила, а от третьего категорически отказалась. Комиссар не слишком-то и огорчился, предъявив ультиматум: или выходи замуж или он уносит сейчас же… граммофон. И хоть для того времени граммофон был одним из очень немногих и недешёвых развлечений, сделать молодая женщина ничего не смогла, предпочитая потерять дорогую для неё вещь, нежели приобрести комиссарскую любовь.

На прощанье пламенный революционер попытался прижать “буржуйку” и даже поцеловать её, но видя непреклонность учительницы, обругал женщину, как полагается, “буржуйской потаскухой”, забрал граммофон и ушёл.

Всегда на страже

На скамье подсудимых революционного трибунала в своё время оказался и камбарский коммунист Бабиков, не иначе как из-за интриг. После массового бегства жителей Прикамья от новой власти в Сибирь в опустевших домах осталось множество полезных вещей, которые срочно было необходимо перераспределить. Этим и занималась жилищная комиссия, членом которой являлся товарищ Бабиков. Горели люди на работе, но вот что удивительно: в другие комиссии пытались привлечь и интеллигенцию, а в этой — ни одного “в галстухе”, только проверенные коммунисты.

Перераспределяли, конечно, своеобразно. В коммунальном магазине из кучи вещей можно было что-то выбрать и приобрести по сниженным ценам. Коммунальный склад забит под завязку: рядом с кухонной утварью несколько порванные оригиналы картин Костанди и Куинджи, а вот ценные меха, добротные костюмы, золото и серебро до магазина не доходили, перераспределялись среди своих.

Самое ценное вообще предпочитали хранить не на складе, как же — это ведь пролетарское достояние, значит, нужно его понадёжнее спрятать. Например, в подвалах своих домов и квартир. “При обыске в подвале коммуниста Бабикова было найдено несколько сот аршин мануфактуры, несколько сундуков с шубами и дохами, несколько пудов меди и масса золотых и серебряных вещиц”, — сообщала газета “Свободная Сибирь”.

А товарищ Бабиков (жаль, инициалов не указано) ничтоже сумняшеся заявил на суде, что таким образом он тщательно охранял вверенное ему имущество. “Заявление тов. Бабикова было принято трибуналом вполне обоснованным и дискредитированная честь коммуниста бала реабилитирована приговором”.

Сарапульский же комиссар Комаров заведовал не только отделом здравоохранения, но и пайковым. И как назло, ни в одном отделе не то что коммуниста, но и ни одного сочувствующего делу революции нет! Вот и не доверял никому: “Саботажники и жулики кругом, а ну как деньги пролетарские к их рукам прилипнут!” Ввёл комиссар Комаров “упрощённую бухгалтерию”: деньги и документы, заприходованные по отделу здравоохранения, прятал в правый сапог, а по отделу пайковому — в левый. Вот и бухгалтеров не понадобилось, можно сократить лишних людей, “обьедающих пролетариат”.

И всё бы ничего, да малограмотен был комиссар, бумажки часто путал, в результате деньги или документы одного отдела оказывались в другом. А тут как назло ревизия! В счетах тех не только комиссар, но и сама ревизионная комиссия ничего толком не поняла, уяснила лишь, что у комиссара Комарова не хватает несколько десятков тысяч рублей. А вот где они потерялись: в отделе здравоохранения или пайковом — так ли уж важно! Главное, должный вывод сделала комиссия, “что нельзя ставить в вину тов. Комарову, как лицу, совершенно незнакомому с бухгалтерией, ибо недохватка денег является, по всей вероятности, последствием запутанной системы ведения счетоводства”.

Когда колчаковцы были готовы вот-вот занять Сарапул, комиссар Комаров по пути на вокзал забежал в национализированную им же аптеку и потребовал всю выручку. Набралось более 40 тысяч. Комиссар сунул деньги в карман шинели и уехал. Видимо выработал новую “упрощённую бухгалтерию”.

Использованы материалы газеты “Свободная Сибирь” (город Томск) за 1919 год.